Штук пять бабочек неожиданно сорвалось с цветов и в беспорядке закружилось вокруг меня. Я постоял с полминуты, наблюдая переполох, виновником которого стал, и сделал ещё пару шагов в густой траве.
      «Пожалуйста, уважайте права землевладельцев – придерживайтесь тротуаров и дорожек», – призывала табличка, мимо которой я прошёл две минуты назад.
      Вообще-то то место, где я оказался, сам того не заметив, мало походило на наши типично ухоженные газоны; скорее это было буйство природы в её чистом виде. Да и настроение у меня сейчас, честно говоря, было такое, что хотелось топтать всё к чёртовой матери. Или вернуться и плюнуть прямо в ту табличку.
      Всё было паршиво. Меня достала непроходимая серость людей вокруг, достало, что никто меня не понимал, что мало кто ценил то, что для меня было смыслом жизни, и что все они готовы были насмерть разбиться за то, что для меня не имело никакого значения; достал творческий кризис, работа у отца, университет, и хотя сейчас я бы и рад был провести в нём остаток жизни, чтобы только не стоять на этом дурацком распутье, в реальности возвращение означало резкое сокращение времени, которое мы все могли посвящать музыке, и начало неумолимого последнего отсчёта. Конец августа был не за горами, а за целую неделю я не написал ничего нового. От этого меня постоянно угнетало какое-то чувство вины перед самим собой. Плюс ко всему, именно в тот момент, когда на горизонте наконец-то нарисовалась какая-то перспектива, и мы должны были не вылезать из гаража, Алекс укатил с предками во Францию, и нам приходилось репетировать неполным составом.
      «Греки» (1) под руководством Франсиса (2) закончили сезон на дне таблицы, на десять очков отставая от Порт Вейл, наших ближайших конкурентов в «борьбе за вылет». Если не считать игры с Престоном в апреле, с января мы не одержали ни единой победы. Сколько раз фанаты Сити благодарили бога за то, что в третьем дивизионе только одно место, с которого переводят в низшую лигу, какое бы давление от клубов из Конференции на Совет не оказывалось, но и нашим унизительным апелляциям в конце концов должен был быть предел, и новый сезон мы встретили уже в четвёртом дивизионе. Теперь нам предстояло биться изо всех сил, чтобы избежать одной из самых худших перспектив в футболе: вылета в Конференцию (3). Начало сезона мы отметили проигрышем Кардиффу в кубке Лиги, и, хотя у нас ещё оставался шанс отыграться, теперь наше будущее выглядело мрачнее некуда. Футбольный и финансовый кризис, ежедневная борьба не просто за выживание в чемпионате, но и за то, чтобы вообще удержаться от банкротства – всё это для меня, жившего родным клубом, было как ножом по сердцу. Иногда я сам удивлялся, какого чёрта я, никогда не страдавший мазохизмом, до сих пор болел за Сити?
      Ну и, кроме всего прочего, этим утром я здорово повздорил с отцом. Точнее, он повздорил со мной. Я предпочёл отмолчаться, что привело его в гораздо большее бешенство, чем если бы я стал оправдываться или нападать в ответ. Я называл это молчаливым протестом. Обычно я протестовал не словами, а действиями. Просто я сразу понимал, до кого можно достучаться, а до кого бесполезно, и даже не тратил впустую сил на бесперспективные скандалы. Один раз я уже высказал свою точку зрения на это, и он её знал. Повторяться я не стал.
      Повестка дня была всё та же. На самом деле моё будущее беспокоило меня гораздо больше, чем он думал, только наши с ним видения моего будущего сильно различались. Именно это и мучило меня в последнее время.
      Пока мы, можно сказать, строили себя как группу, мы были абсолютно беспечны в отношении времени: мы учились, воспроизводили и подражали, экспериментировали, добивались определённых самими собой уровней – короче, отлично проводили время за инструментами. Мы никогда не задумывались над тем, зачем занимались музыкой, мы никогда не думали о том, чтобы связать с ней свою жизнь или сделать профессией. Для нас группа была возможностью уйти в какую-то другую реальность, где ценности, привычные для окружающего нас мира, переворачивались вокруг своей оси и оказывались там, куда не ступала наша нога, а мы, подгоняемые отчаянным любопытством, продвигались в неизведанное. Полнота жизни, весь спектр эмоций, невероятное по своей остроте и искренности ощущение самореализации открывались нам в каждой песне, в каждом найденном или освоенном ходе. И хотя никто из нас никогда не говорил об этом, я знал, что таковым оно было для каждого из нас четверых. Мы сами не заметили, когда эта реальность поглотила нас и когда мы начали жить музыкой. Это было лучшим временем нашей жизни – пора беспечности, бесцельности, неограниченности, когда никто и ничто не стояло препятствием нашем пути и никто и ничто насильно не толкало нас к искусственным поискам перспектив. Я понимаю, что это был настоящий инфантилизм, но ведь амбициозность, она тоже не только двигает, но и тормозит. Теперь же, в последний, выпускной, год нужно было принять серьёзное решение: или посвятить себя музыке, или валить туда, куда предки метили нам дорогу чуть ли не с горшка. На самом деле решение я давно принял, но для того, чтобы я мог воплотить его в реальность, мне предстояло выиграть не один забег в скачках с препятствиями, о которых раньше я не имел ни малейшего представления. Учитывая, что родители вообще отказывались признавать, что музыка – моя жизнь, и что отец практически ставил мне ультиматум, грозясь выкинуть из дома (а также учитывая, что характером я как-никак пошёл в него, и, следовательно, в самое ближайшее время он мог перейти от пустых слов к действиям) - для того, чтобы посвятить себя музыке, нужно было знать, что мы сможем ей же прокормиться. Это, конечно, резало меня по живому, потому что музыка и деньги в моём мире были абсолютно несовместимы. Деньги я презирал, как и всё, во что они неумолимо превращали то, чего касались. «F**k commerce», - гласила надпись на моей любимой футболке, надевать которую я мог только в гараже, и так же называлась наша коронная песня. Влезть в эту индустрию – означало загубить многие вещи, которые были доступны нам сейчас, но влезать в какую-либо другую у меня не было никакого желания. Я пытался внушить себе, что музыка – такой же труд, и если мы будем выкладываться на полную и творить то, к чему давно стремимся, то вполне можем иметь право на вознаграждение, а от остального надо будет просто абстрагироваться. Но для этого нужно было иметь что-то стоящее, прежде всего талант, своё звучание, свою идею, самих себя, других: отличных от тех, что вокруг, и достойных тех, с кого. Во-вторых, вкалывать, посвящать музыке всё своё время. Ну и, естественно, связи, давшие бы нам возможность выступать и записываться, что на начальном этапе было для нас полностью взаимосвязано. А мы имели несколько приличных песен, то есть таких, где мы не так откровенно копировали, а в которых нам удалось нащупать себя, найти что-то новое, одну запись, от которой меня вгоняло в депрессию, с такими косяками мы её делали и такой унылой она в результате получилась, одну писанную вилами по воде связь через какого-то знакомого знакомого Пола и душащие моё вдохновение сроки, сжимавшиеся всё крепче стальными тисками на моей шее с каждым днём и скандалом между мной и отцом. Никогда до этого я так не осознавал цену и оковы времени. Свобода разбаловала нас, и мы, как я теперь понимал, потеряли его слишком много. Одна часть меня была спокойна, зная, что это был жизненно необходимый этап в становлении нас как музыкантов, другая была в отчаянии от того, что сложившаяся ситуация заставила этот этап сыграть против нас.
      Парни сомневались, они зависели от меня. А я от них, потому что мы породнились, вжились друг в друга, и понимание между нами достигло телепатического уровня. Я не смог бы, да и не захотел бы начинать с нуля, если бы они решили отказаться от мечты и подались в свои конторы, магазины, банки или фирмы, от которых нас всех дружно мутило. Я не мог позволить себе их отпустить, не мог позволить им лишить себя того, что давала нам всем группа. Это всё равно, что я бы их инвалидами сделал своими собственными руками.
      У нас был всего год, чтобы создать нечто, что открыло бы нам путь в мир профессионального занятия музыкой, и на данный момент девяносто процентов успеха в этом зависело от меня. Хотя официально я и не был тем, кто всё это замутил, кто втянул всех нас в это дело, но прошло совсем немного времени, прежде чем я взял инициативу в свои руки и теперь сидел за рулём “The Exes”, задавая скорость и реализуя все приходящие мне в голову манёвры. Я чувствовал свою ответственность перед парнями и перед будущим группы. И перед своим будущим. Как пожизненный заключённый, неожиданно познавший свободу, я не мог даже помыслить возвращение в плен ненужной мне жизни, чужой жизни, не приносившей никакого удовлетворения, и отказ от того, что давала «воля». Чего бы мне это ни стоило.
      Но вся эта ситуация так давила, что творить не получалось. Ко всему тому, что вышло из-под моей руки в драгоценные летние месяцы относительной свободы, скорее применим был термин «натворил», чем «сотворил». Том и Алекс были в восторге от некоторых идей, но мы с Полом понимали, что это лишь очередная посредственная попытка на пути к нашей цели.
      В результате этим утром я сбежал. Иногда я сбегал, уединялся. По-настоящему вдохновение приходило ко мне только в изоляции. Мне требовалось какое-то время наедине с самим собой, чтобы многое осмыслить и почувствовать то, что я потом пытался выразить в музыке. Мне нравилось выбираться куда-нибудь к реке, садиться на берегу и наигрывать что-нибудь, пока из памяти не стирались все предыдущие передряги. Сегодня я хлопнул дверью перед носом у отца с твёрдым намерением именно так и поступить.
      Я взял гитару, добрался до Сент-Томас (4) и сел в первый попавшийся поезд до Оукхэмптона. Руководимый чистым импульсом, я вылез на одной из станций и понял, что оказался в Иде (5).
      Я бездумно брёл по улицам, пока не очутился на окраине городка. Дорога всё время вела вверх; я взбирался на крутой холм, пытаясь убежать от людей, машин, собак, бесчисленных домиков с глинобитными стенами. Кажется, я прошёл мимо пары пабов и церкви, только очнулся я, лишь когда мои ноги утонули в высокой траве, и я понял, что вокруг больше нет никого и ничего, кроме травы, кустов и деревьев. Понял, что выбрался из цивилизованной части Иде и попал во владения природы в её первозданном виде.
      Штук пять бабочек неожиданно сорвалось с цветов и в беспорядке закружилось вокруг меня. Я постоял с полминуты, наблюдая переполох, виновником которого стал, и сделал ещё пару шагов в густой траве. По мере того, как я углублялся в заросли, мрачные мысли покидали меня одна за другой, растворяясь в воздухе, тяжёлом от жары и запаха трав. Я жадно вдыхал этот воздух и ловил щекой слабые и скудные порывы ветра, которые не могли принести облегчения в стоявшей духоте, но по той же причине казались самыми ценными проявлениями погодного милосердия.
      Вскоре я набрёл на абсолютно ровную местность, в какой-то момент обрывавшуюся на несколько футов вниз, чтобы спрятать в своей тени ручей, тихо пробивавший себе путь между камнями. Несколько минут я постоял на обрыве, глядя, как бежит вода, а потом приметил невдалеке одиноко торчащее дерево и двинул под его спасительную крону. Местность казалась абсолютно заброшенной, а мне только это и нужно было. Я с облегчением стащил с плеча чехол с гитарой и уселся в тени, прислонившись спиной к стволу. Из кармана на левой стороне чехла я вытащил плоскую фляжку с водой, которую набрал на станции дома, и с жадностью прикончил её: большую часть я выхлебал ещё в поезде. Да уж, вода была единственным, о чём я жалел в данный момент. В остальном всё было просто идеально.
      К чёрту город, к чёрту отца, к чёрту контору. Всё.
      В голове звучала “This Is The Day” (6); с той самой минуты, когда я сошёл с поезда в Иде, я периодически, сам того не замечая, напевал: “Это день, в который твоя жизнь непременно изменится». В какой-то момент мелодия смешалась с плеском воды, и я почувствовал внутри знакомый зуд, который возникал каждый раз, когда я готов был написать что-то новое. Я достал блокнот и карандаш, лёг на живот и стал набрасывать текст. Прошло несколько часов, в течение которых я карябал строчки - я всегда писал первую и последнюю, а потом достраивал середину, как бог на душу положит - зачёркивал, выдирал страницы и переписывал, когда под нагромождением перечёркнутых слов уже невозможно было разобрать текста, потом что-то насвистывал себе под нос, лихорадочно хватал гитару и подбирал мотив, бросал гитару, вскакивал и кругами бродил вокруг дерева, снова хватал гитару, искал мелодию и правил текст, если мелодия задавала другой ритм, и т.п. - несколько часов, прежде чем я наконец решил сделать перерыв. Несмотря на жару, меня трясло, как от холода: так случалось каждый раз, когда я чувствовал, что сочинил что-то большое. Именно тогда я написал “All There”. Я наигрывал её и ещё пару песен снова и снова, чтобы запомнить мотивы; я знал, что пока мелодии новые, я могу играть их хоть сто тысяч раз, и с каждым разом они будут казаться мне всё лучше и лучше, а я - всё гениальнее и гениальнее в собственных глазах. Только это ещё ничего не значило. Чтобы трезво оценить качество материала, требовался перерыв. Я решил немного прогуляться.
      Оглянувшись вокруг, я справедливо предположил, что как минимум на милю отсюда нет никого, кто бы захотел покуситься на мою гитару, поэтому просто оставил её на траве, а сам поднялся и пошёл вдоль обрыва. Через несколько ярдов пейзаж приелся своей однообразностью, и я повернул в другую сторону, где равнина опять сменялась холмом, и вновь принялся карабкаться в гору, пыхтя как паровоз под палящим солнцем.
      На вершине меня ожидал сюрприз, которого я не мог заметить, сидя на склоне долины. Прямо передо мной, где-то в полусотне ярдов, на новом пологом участке выстроилась огромная стена из деревьев, растянувшаяся вдоль настолько, насколько я мог видеть. Я давно мечтал о прохладной тени и потому с радостью отправился прямо в рощицу, намереваясь побродить там с полчасика, прежде чем снова спуститься на берег. Стволы, ветки, листья - всё сплелось в спасительную сетку, защищавшую от солнца и лишь изредка, при дуновении ветра, пропускавшую маленькие искорки света; я шёл, задрав голову, и ловил их на своём лице. Но не успел я сделать и тридцати шагов, как вдруг деревья кончились, и я понял, что стою практически на пороге дома, появившегося буквально из ниоткуда.
      Я снова оглянулся назад: да, полоска леса совсем рядом – дом буквально упирался в неё фасадом. Удивлённый, я оглядел находку: большой, два этажа, с высоким фундаментом, довольно красивый и слишком богатый для деревенского домика в такой глуши. Серые, отливающие зеленоватым стены отделаны камнем, очень смахивающим на имитацию стен старых замков - слава богу никаких глины и гравия, которые промозолили мне все глаза на стенах, казалось, каждого домика в этой деревне. Над ставнями огромных окон угрожающе нависали шапки из каких-то мрачных растений, ещё более усугубляя впечатление чего-то замкоподобного. Второй этаж венчался крышей из черепицы более тёмного болотного цвета, а два огромных окна в нишах, симметрично врезающихся в крышу по обе стороны от входа, смотрели на меня сверху своими зловещими стёклами. На обоих краях крыши виднелось что-то вроде печных труб или декоративных башенок. Никакого намёка на дворик, несмотря на то, что я стоял перед резным крыльцом, знаменующим парадный вход. Просто лес и бац - вход в дом.
      Я удивился тому чудаку, который умудрился так нелепо расположить постройку. Хотя, может, дом давно заброшен. Или… вдруг я набрёл на что-то, что прятали специально?
      Вокруг стояла абсолютная тишина, из дома тоже не доносилось ни звука, что укрепляло меня в мысли, что он необитаем. Я подошёл к крыльцу, поднялся по ступенькам и остановился у двери, прислушиваясь к звукам внутри. Ничего. Тишина. Оперевшись на перила, я попытался свеситься и заглянуть в окно, но с того места, где я стоял, стекло отсвечивало, и, кроме собственной лохматой головы в отражении, я ничего не увидел. Я пригладил волосы и в нерешительности остановился на крыльце. Что это за место?
      В какой-то момент я решил попробовать толкнуть дверь и зайти внутрь, я взялся за ручку, но потом передумал и отступил назад. Бог с ним, с домом. Я уже совсем было собрался развернуться и уйти, как неожиданно прямо перед моим носом открылась дверь, и на пороге появилась женщина.
      На вид ей было лет сорок, может, пятьдесят, я не особо умею определять возраст. Да и трудно было сказать: открыв дверь, она отступила в тень, и теперь я не мог как следует разглядеть её лица, и, может, поэтому оно показалось мне довольно красивым для женщины её возраста. А, может, потому, что выглядела она… как бы это сказать… ухоженной. Волосы у неё были тёмные, забраны наверх; несколько прядей падали на шею и лицо, но было понятно, что над ними потрудились специально: смотрелась причёска довольно изящно. Одета она была в лёгкое бордовое платье с маленьким чёрным поясом, расклешённое книзу, и в какой-то момент мне даже показалось, что передо мной сошедшая с телеэкрана кинозвезда пятидесятых. По-моему, на ней даже были какие-то украшения. Тогда я ещё подумал, странно: пожилая женщина в деревенском доме у чёрта на куличиках, а выглядит так, словно с минуты на минуту ожидает визита всей королевской четы. Но что меня действительно удивило, так это выражение какого-то то ли страха, то ли шока, которое промелькнуло в её глазах, когда я предстал перед ней на пороге дома. Я бы сказал, она уставилась на меня так, будто увидела привидение. Честно говоря, я и сам здорово опешил, когда в дверях казавшегося заброшенным дома неожиданно возникла женщина. Возможно, она решила, что я какой-нибудь коммивояжёр, от которого ей теперь не отвязаться как минимум час, или вообще несостоявшийся мародёр. Однако очень быстро она совладала с растерянностью, и спустя какие-то доли секунды выражение её лица стало практически дружелюбным.
      - Заблудились? – спросила она, не сводя с меня внимательного изучающего взгляда. Голос у неё оказался мягким, негромким.
      - Нет, - сказал я. Поддерживать разговор мне совсем не хотелось, но она тоже продолжала молчать, пристально всматриваясь в моё лицо, и, чтобы хоть как-то разрядить неприятную для себя ситуацию, я добавил:
      - Извините, я не собирался вторгаться в частные владения. Просто я не знал, что за деревьями может быть чей-то дом.
      Чего она на меня так пялится?
      - Я лучше пойду.
      Я почти развернулся, чтобы уйти, но в этот момент она снова обратилась ко мне:
      - Я вас здесь раньше не видела.
      - Я не здешний.
      Беседа не предвещала ничего хорошего, в ближайшей перспективе грозясь обернуться либо допросом с пристрастием, либо тягучими старческими мемуарами. Единственным, что держало меня на крыльце, была упоительная прохлада тени.
      - Из Эксетера? – спросила она, осторожно убирая с лица прядь.
      - Да, - удивлённо признал я. – Как вы догадались?
      - Я не догадалась. Мне просто очень хотелось, чтобы вы были из Эксетера.
      - Почему? – спросил я и тут же мысленно обругал себя последними словами: сейчас на меня обрушится трёхчасовое откровение.
      - Долгая история, - уклончиво ответила она и замолчала, а я поблагодарил бога за то, что чудом избежал нудных воспоминаний о молодости, в которые она должна была пуститься по всем правилам.
      - Ваше имя?
      - Дес.
      Я не стал протягивать руки или выказывать других жестов вежливой приветливости. Я просто стоял, прислонившись спиной к перилам крыльца, вполоборота к ней, и невозмутимо разглядывал внутренний косяк двери. Честно говоря, я раздумывал над тем, как бы побыстрее свалить оттуда.
      - Десмонд, - то ли уточнила, то ли поправила меня она.
      - Дес, - повторил я.
      Борьба конформизма и индивидуальности. Родители всегда настаивали, чтобы я назывался полным именем. А это было моё дело, как мне называться. Сейчас она спросит про его ирландские корни или скажет что-нибудь о том, что имя у меня красивое, и я просто преступление совершаю, коверкая его, или про то, как оно напоминает ей покойного прадедушку: я слышал это от людей её возраста уже, наверное, сотню раз. Как же они все предсказуемы. Неужели им самим не тошно от собственного занудства?
      Скорее всего, в глазах у меня зияла вселенская тоска, когда я вновь повернулся к ней в ожидании какого-либо из вышеперечисленных действий. Но она лишь слегка приподняла брови и, глядя куда-то мимо меня, будто я вдруг стал ей совсем неинтересен, спокойно ответила:
      - Как хочешь. Просто мне «Десмонд» больше нравится.
      Я даже улыбнулся. Забавная бабулька.
      - C экскурсией здесь?
      - Нет, я… - я неопределённо махнул рукой в сторону берега, - сам по себе.
      - Знаешь что, Дес, - продолжая внимательно смотреть на меня, заметила она, - по-моему, ты здорово хочешь пить.
      Я даже не стал спрашивать, как она догадалась, наверняка по мне это было можно прочесть, как по неоновой вывеске, жара стояла страшная, может, я бессознательно всё время облизывал губы или ещё что, поэтому я просто признался:
      - Чертовски.
      - Подожди тут, - она исчезла за дверью, а через несколько минут вновь появилась на пороге и протянула мне стакан сока. Я чуть не застонал от счастья, ощутив прохладу стакана в своих руках. С жадностью выхлебав содержимое, я благодарно вернул ей стакан: всё-таки хорошо, что я наткнулся на этот домик.
      - Спасибо…, - я запнулся.
      - Маргарет, - как ни в чём не бывало, подсказала она.
      - Ну, я пойду?
      - Счастливо.
      Просто Маргарет. Да, она мне определённо нравилась. Я развернулся и побрёл обратно в заросли. Пройдя немного, я не выдержал и обернулся. Дверь была закрыта, но почему-то я чувствовал, что она до сих пор наблюдает за мной.
      Вернувшись на берег, я скорее схватил гитару и вновь пробежал по основным аккордам “All There”, от всей души надеясь, что не забыл мелодии. Иногда случалось, что я писал что-то, казавшееся мне в тот момент просто шедевром, но вот проснувшись на следующее утро и вновь воспроизведя вчерашнюю гениальную мелодию, испытывал яростное разочарование. В этот раз всё было по-другому. Это действительно было ОНО. Текст (7) казался довольно простым, но за ним стояло нечто намного большее. К сожалению или счастью, не для меня. Мне нравился припев: на самом деле я просто перебирал в памяти всякие подходящие по случаю выражения, но, перечитав получившееся, даже сам проникся; я не мог до конца ухватить смысла, но чувствовал, что когда-нибудь смогу понять, и это будет что-то по-настоящему большое. Мне было трудно, ведь я писал песню о любви, сам так никогда и не любив.
      Я лег на спину и продолжил напевать, сначала вслух, потом про себя. Природа вокруг была шикарная: я впитывал этот мир, впитывал каждый звук. Их абсолютную гармонию, безмятежность, умиротворённость.
      Я лежал и слушал течение, стрёкот насекомых, шуршание травы, ветер, собственное дыхание, тиканье часов на руке и музыку в своей голове. В той обработке, в какой я хотел услышать её в будущем. Конечно, Том, возможно, предложит потом совсем другую партию для ударных, и Алекс изобретёт что-нибудь более шедевральное для соло. Может, я с этим и соглашусь. Интересно, чем сейчас занимаются эти оболтусы? И какая там погода во Франции…
      То ли я задумался, то ли ещё что, но, в общем, вдруг я открыл глаза и… ничего не увидел. Несколько секунд я просто лежал, всматриваясь в темноту и пытаясь сообразить, где нахожусь и как сюда попал. Рука, на которой я лежал щекой, напомнила о своём существовании неприятными покалываниями. Я пошевелил пальцами, глубоко вдохнул и ощутил резкий запах какой-то травы. Слева доносился тихий плеск воды, а стрекотание сверчков в полной тишине показалось почти оглушающим. Всё ещё не до конца соображая, что происходит, я перевернулся на спину и уставился в небо.
      Сотня ярких, мерцающих в моих сонных глазах точек уставилась на меня в ответ. Зрелище было настолько потрясающим, что у меня дух перехватило. Как будто бесконечная чёрная дыра вселенной затягивала меня в своё нутро. Только там, где нет городских огней, можно наблюдать такие звёзды. Я подумал: сколько же мы теряем, пялясь перед сном в ящик, вместо того, чтобы отдаваться этому чёрному, звёздному небытию. Мне чертовски захотелось жить где-нибудь в деревне, вдали от всех, в тишине, под этим безграничным небом. Я лежал и смотрел в него, как зачарованный. Казалось, я готов был лежать так целую вечность, но неожиданно я осознал всю серьёзность своего положения, и очарование как рукой сняло.
      Я резко сел на траве и принялся шарить руками вокруг в поисках своих вещей. Нащупав одной рукой чехол в паре футов от себя, я с досадой констатировал, что теперь ещё долго буду вытряхивать муравьёв из гитары.
      Оказался сам не знаю где, да ещё ночью, заснув посреди поляны.
      - Как долбаная Алиса в стране чудес, - ворчал я, отряхиваясь и разминая затекшие конечности.
      Сколько же времени я проспал? Как это меня так угораздило. «Успею ли я на последний поезд?» - пронеслась в голове позорная мысль. Вот осёл: учитывая, что я сам не помнил, как добрался сюда со станции, и что, судя по темени, уже перевалило за десять, рассчитывать на то, чтобы выбраться из Иде сегодня, было, по меньшей мере, идиотизмом. Я стал соображать, что предпринять.
      После сегодняшней поездки у меня осталось, пожалуй, около пары фунтов. Я так разозлился на отца, что вышел из дома, даже не подумав о том, чтобы проверить, достаточно ли у меня с собой денег для подобной вылазки. Гостиница мне не светила, а если я сейчас доберусь до ближайшего паба, чтобы хоть чего-нибудь перекусить, то завтра пойду домой пешком. Чёрт с ним с поездом: вылезу на А30 – может, кто-нибудь подберёт. Но, если трезво смотреть на вещи, предпринять любого рода экспедицию в своём положении я всё равно могу не раньше утра; сейчас я вообще не ориентируюсь на местности и скорее сломаю себе шею, навернувшись о ту же дурацкую табличку, чем пойму, где что находится в этой деревне. Понятия не имею, насколько далеко и в какую сторону я ушёл от её населённой части, да и вообще я тут был один раз, в детстве, со школьной экскурсией. Как назло именно в этот момент я понял, что проголодался, как чёрт. Ведь я не ел с самого утра.
      «Если я сдохну тут от голода, отец непременно напишет на моём надгробном камне: «ИДЕот», - подумал я и вздохнул, понимая, что в какой-то степени он будет абсолютно прав.
      Вдруг я вспомнил ту женщину. Маргарет. Единственный путь, который я мог с горем пополам одолеть сейчас по памяти в темноте, был путь к дому на холме. Чем не выход? Альтернатива у меня, как ни крути, не завидная. Она, безусловно, странная, и кто знает, сколько ещё таких чудиков скрывается за дверями этого дома, к тому же я её, наверное, в конец достану: то выпить, то поесть, то спину мне почесать - но выбора у меня не было. Я подобрал с травы свои вещи и пошёл туда, где, как я помнил, должен был прятаться за фальшивой рощицей дом с чудовищными зарослями на ставнях…

      to be continued…

 
(1) «Греки» - неофициальное название игроков клуба Эксетер Сити. Происходит от прозвища, которым обозначали в 17 веке обитателей Сент-Сидуэллзского прихода – одних из основателей клуба.
(2) Джерри Франсис – в 70-х ключевой игрок клуба Куинз Парк Рэнджерз, регулярно выступавший за сборную Англии. Тренер Эксетер Сити сезона 1983-1984, отмеченного как худший сезон в истории клуба.
(3) Национальная конференция – футбольная лига в Англии, состоящая из команд ниже уровня Премьер-лиги или Футбольной лиги.
(4) Эксетер Сент-Томас – одна из пяти станций для пригородных поездов, находящаяся в юго-западной части города в районе Экс Бриджес.
(5) Иде – небольшая деревня, расположенная в живописной долине в паре миль на юго-запад от Эксетера. Названа в честь Святой Иды Херцфильда, вдовы саксонского князя, посвятившей свою жизнь помощи бедным.
(6) The The, альбом “Soul Mining” (1983). “This is the day your life will surely change” – строчка припева.

(7) “All There”
I may fear the shades of an impending night
A capering jester comes along and makes me cry
But when you come and say it’s alright
I’m all there

I may not tell a dock from a throne
I accost the guests after everyone’s gone
But when you come and say it’s no problem
I’m all there

All there
After you
Down and out
In a stew
But all there

There's a hundred thousand questions in my head
There's a million denials in what I said
With the time running counter-clockwise
I don't care

Cos I may fear the shades of an impending night
Helpless doctors all agree I've lost my mind
Gone out of it, be back soon. Just drop by
I'll be there, be all there

Я могу бояться теней в надвигающейся ночи
Веселящийся шут приходит и заставляет меня плакать
Но когда ты приходишь и говоришь, что всё хорошо
Я в норме

Я могу не отличать скамьи подсудимых от трона
Я приветствую гостей, когда все уже ушли
Но когда ты приходишь и говоришь, что это не имеет значения
Я в норме

В своём уме
Без ума от тебя
Беспомощный
В смятении
Но в своём уме

В моей голове сто тысяч вопросов
И миллион отрицаний в том, что я утверждаю
Но поскольку время для меня движется против часовой стрелки
Мне плевать на это

Ведь я могу бояться теней в надвигающейся ночи
Беспомощные доктора все сошлись на том, что я сошёл с ума
Сошёл с него, скоро вернусь. Просто заходи
И я буду там, буду в своём уме